Тридцать пар глаз, словно тридцать двустволок, прицелились в меня. Может быть, все это и не так, но напряжение — хан моего настроения, оно сковывает мозг и язык, как гипс сломанную руку.

Листаю журнал, ищу нужную страницу. Ее нет. Перелистываю журнал вторично, не нахожу. И вижу, как в некоторых глазах уже закипает смех. Еще секунда, и сын барса превратится в муху. Делаю вид, что читаю какую-то запись в журнале. Все плывет перед глазами. А тут еще воспоминание о городском бассейне, где я когда-то поспорил с ребятами, что нырну до дна под вышкой — глубина около пяти метров. Я бросил в воду свою розовую резиновую шапочку. На дне, где очень темно, ее хорошо будет видно. Вдохнув в себя побольше воздуха, я нырнул. Помню, очень сдавило уши. А у самого дна надо было открыть глаза. Открыл — темно. Где шапочка? Воздух — на исходе. Что делать? Выплывать? Но ведь там, наверху, засмеют! Я собрался с силами, осмотрелся. Ура! Вот она, шапочка. Протягиваю руку — только бы не промахнуться — на второй заход не хватит воздуха. Шапочка в руке… Победа!

Вот так сегодня и в классе: я понял, что "шапочкой" в моем сегодняшнем уроке будет ученик, не хотевший приветствовать меня. Стараясь не глядеть в его сторону, продолжаю листать журнал. Он, чувствую, очень внимательно следит за мной. Почему? Не знаю. Следит, и все тут. Может, ждет моей какой-нибудь ошибки? И тут я вспоминаю слова Гуль-ага, который говорил, что не стоит обращать внимания на всякие мелочи в поведении учеников. Надо уметь дать классу некоторую свободу, так как перенапряженность утомляет ребят. И при том не забывать, что перед тобой дети-сироты, психология которых далеко не та, что у учеников, окруженных заботой и вниманием родителей.

Вот наконец-то нашлась нужная страница в журнале. Хотел начать перекличку, посмотрел в сторону парты, за которой сидел нарушитель дисциплины, а перед моими глазами появилась связка карандашей и пистолетные гильзы. Что это? Почему? Какое они имеют отношение к этому мальчику?

"Имеют, — ответил кто-то, постучав молоточком по виску. — Да еще какое!"

Чтобы скрыть волнение, охватившее меня вновь, я взял мел и написал сегодняшнее число, а чуть ниже: "Туркменское народное творчество". Это была тема нашего занятия.

Я говорил о народном творчестве туркменского народа, стараясь интонацией и жестами привлечь к себе внимание класса.

И все было бы хорошо, не улавливай я на себе взгляд нарушителя, который следил за мной, как барс за зайцем.

До окончания урока оставалось десять минут. Их я оставил на вопросы и ответы…

Прозвенел звонок. Если сказать честно, его больше ждал я, чем ученики. Направляясь к двери, я чувствовал, что у меня дрожат ноги.

Вышел в коридор и столкнулся с Адамом Гуловичем.

— Извините, — сказал старый учитель. — Я немного волновался за вас. И решил быть рядом на всякий случай. Благо оказался свободным от уроков. Вижу, у вас все прошло нормально. Поздравляю. Я очень доволен, очень!

Старик взял меня под руку и повел к учительской.

— Будь жив ваш отец, он бы вами гордился!

И я вдруг понял, что старый учитель чего-то не договаривает, что у него есть какая-то тайна!

— Ах, как меня мучает давление, — пожаловался он.

Ночью мне приснилось, что я снова нахожусь в диспансере. Психиатр, Адам Гулович, разговаривая со мной, очень вежливо поздравил с первыми успехами в интернате, взял со стола ключи, открыл дверь кабинета и вывел в коридор. "Иди, дорогой, иди". Прямо у порога начиналась широкая, беспредельная степь. Я не знал, куда мне идти, оглянулся назад: ни двери, ни Гуль-ага, ни диспансера. Впереди тоже простиралась пустынная степь. Что это могло значить?

Я проснулся в холодном поту, включил бра.

На дворе бушевал ветер. В окно скреблась ветка урючн-ны. На крыше стучал лист железа, сорванный ураганом.

Я посмотрел на полки с книгами. Они стояли одна к одной, как солдаты в строю: "Махтумкули", "Поднятая целина", "Решающий шаг", "Война и мир", "Петр Первый". Вспомнился Гуль-ага в белом халате, диспансер. Не гася света, я по глаза накрылся одеялом и стал считать, чтобы успокоиться.

— Раз, два, три… девять, десять. — И вот я готов — отключился. Ни тебе цветных карандашей, ни патронов, ни широкой пустынной степи…

Как ни странно, мне удалось спокойно уснуть.

* * *

Осень все глубже. Вес больше отдает золотом кокон солнца. Недавно мне стало известно, что, оказывается, это не я отказался от обязанностей классного руководителя, а так в последнюю минуту решила дирекция, имея какие-то свои замыслы. И какую-то роль в этом сыграло мнение Адама Гуловича.

Не прошло и двух месяцев с начала моей работы, как по интернату прошел слух о том, что старый учитель собирается на пенсию. Мне стало очень жаль, что так случилось, ибо какая-то ниточка, тянувшаяся к моему сердцу от первой с ним встречи, не обрывалась, натягивалась все туже и туже. Я все это время ожидал от старика чего-то странного, неожиданного. И это напряжение не проходило.

Я видел, что Гуль-ага чувствовал себя плохо. И вид у него был какой-то растерянный.

"Оно и понятно, — рассуждал я, ему не хочется расставаться с делом, которому была посвящена вся жизнь. Но так уж устроен мир: одни стареют, а другие взрослеют".

Как-то Адам Гулович пришел в школу с запозданием, что всех несколько удивило — старый учитель всегда являлся задолго до начала уроков, — одет он был нарядно, торжественно.

Войдя в учительскую, Гуль-ага пожал нам руки, а опустившись на стул, заговорил весело и приподнято:

— Сейчас, когда я шел в школу, мне повстречалась очень полная женщина. Остановилась и говорит: "Я слышала, что вы выходите на заслуженный отдых. Очень хотела повидать вас". Всматриваюсь, лицо вроде знакомое. Она поняла, в чем дело, и пришла на помощь: "Да ведь я та, чье имя — Гетьма́. Вы меня звали "Белая девушка". И тут я вспомнил ее фамилию: Гельди́ева. Когда она училась у нас, то была, как тюльпанчик, а теперь такая стала круглая, как тыква. Я сам ее документы в институт направлял. Надо же, как время летит. — Старик посмотрел на меня, посмотрел осторожно и напряженно.

И сердце мое снова почувствовало ту ниточку, что соединяла нас вот уже несколько месяцев. Странно, что этот взгляд мне чем-то очень напоминает взгляд психиатра. Было в нем что-то доброе, недосказанное и печальнотревожное.

— Да, — продолжал Гуль-ага, — так вот, значит, подходит она ко мне и быстренько надевает вот эту тюбетейку. Я не